Штаб защиты русских школ, официальный сайт
Штаб защиты русских школ, официальный сайтВ попытках изничтожить движение в защиту русских школ власти испробовали разные способы, скрытые и явные: запреты, запугивания, карманных русских… Все это — на фоне тотальной клеветы: якобы протесты инициированы политиками и исполняются обманутыми простаками. Будь это правдой, движение давно бы скончалось естественным образом.Но в том и заключается его сила, что «двигателем» являются самые обычные люди — разного достатка и политических убеждений.Виктору Дергунову 53 года, 44 из них он прожил в Латвии. Здесь окончил школу и Рижский мединститут. Здесь родились его сын, дочь и внучка. Избрав в самом начале пути тогда еще новую специальность анестезиолога–реаниматолога, вот уже 30 лет он трудится в медицине специального назначения. Работал во 2–й рижской больнице, в 1–м роддоме, два года провел в Алжире, сейчас — в частной клинике эстетической хирургии. Профессией своей гордится необычайно и считает ее одной из главных удач в своей жизни.Работа в реанимации считается одной из самых сложных в медицине, потому что в больницах пациенты чаще всего умирают именно там. В профессии остаются лишь самые эмоционально выносливые. Но их подстерегает еще одно испытание — очерствение в повседневной жизни. Потому что все проблемы кажутся ничтожными в сравнении со смертью. А к смерти, как выясняется, даже реаниматологи не привыкают.— Что помогает остаться в профессии, так это ощущение счастья, когда удается поставить на ноги тяжелого пациента. Такого кайфа не ловит никто, — уверен Дергунов. — Именно это держит и врачей, и тех же сумасшедших сестер, вся тяжесть труда которых и не заменимый никакой техникой опыт оцениваются в 80 латов зарплаты.— Виктор, вы работали в государственной больнице до конца 90–х, в те годы, когда русские оттуда массово уходили. Приходилось на себе испытывать побочный эффект независимости? — Трудно делать однозначные выводы. До сих пор в государственной медицине остаются крепкие профессионалы из русских, но они, как правило, не заведуют кафедрами, отделениями и уж тем более больницами. В 91–м, например, был принят закон, по которому преподавать в медицинских вузах Латвии могли только граждане.Отдельная тема — страсти по языку. Профессиональная этика предписывает врачу разговаривать так, как удобно пациенту. Соблюдаем. Так даже в реанимации бывали случаи, когда пациенты начинали выяснять: «Почему вы, доктор, говорите по–латышски с акцентом?» Что, акцент автоматически снижает мою профпригодность? И почему я на утренней пятиминутке не могу говорить по–русски, где он является родным для половины коллектива, а другая половина его прекрасно знает?Ко мне в роддом приходила тетя из инспекции по госязыку с горячим желанием проверить, хотя по закону для этого ей требовалась жалоба на меня. Жалобы не было, но она настаивала на том, что имеет право проверять и «просто так». Я рассудил, что «просто так» она может постоять в коридоре. Это все было. И, кстати говоря, еще не кончилось. Просто я оградил себя от ненужных проблем.— Мне–то кажется, вы, наоборот, с головой в них погрузились. — Я считаю так: если в тебе возвышенные чувства просыпаются только в театре, а всю остальную несправедливость текущей жизни ты терпишь, то вряд ли можешь считаться порядочным человеком. А хочется. Должен же кто–то оградить общество от шпаны, в том числе и политической.— Логично, но ведь сколько лет прошло с тех пор, как началась эта «остальная несправедливость». Чем вы объясняете свое столь длительное молчание? — (Пауза)… Хорошо, я до сих пор не говорил об этом. Где–то году в 95–м, зимой, помню, лил дождь, я пробегаю по центру города и вижу — стоит Бузаев. Стоит один, с плакатом. Он там против чего–то протестует. Мерзнет, мокнет, а мне некогда, я тороплюсь по делам. Мне этот случай долго не давал покоя — он стоит, а я нет. И когда поднялась волна возмущения насильственной реформой, задуманной для удобства каких–то табунсов, я решил — пусть им все–таки будет не очень удобно.Молчание начала 90–х вполне объяснимо обыкновенным шоком — мы же все здесь потеряли почву под ногами, лишились не только денег, работы, но и прав, и родины. Потом закрыли на это глаза, но от совести трудно отмахнуться. Не сопротивляться унижению — стыдно, я считаю.— Вы сопротивляетесь чрезвычайно активно, уже, можно сказать, стали звездой телеэкрана, регулярно даете интервью западным каналам. Как реагируют на это родные и близкие? — На улицах очень многие узнают, поддерживают, рассказывают о своих примерах. Пациенты бывшие звонят. Есть, конечно, и другая реакция — письмо Биркса возьмите. Были и попытки психологического давления на родственников, анонимные угрозы. С другой стороны, в нашем обществе постепенно воспитывается терпимость к иной точке зрения. Коллеги–латыши, не разделяющие моих взглядов, все–таки признают их право на существование и даже все лучше понимают причину.— В нашем маленьком государстве такая бурная деятельность может оказаться вредной для любимой вами работы. — Я понимаю, но реформа вредна для любимых мною дочки и внучки. Приходится как–то выбирать.— Странноватый вы сделали выбор для успешного человека: ЗаПЧЕЛ –— силы, как говорят, радикальной и бесперспективной. Опровергаете, значит, новомодный лозунг о том, что решение социальных проблем автоматически решит проблемы национальные. — Уточню: я вступил в «Равноправие», потому что это единственная партия, которая ведет реальную борьбу за права человека в единой Латвии, не допуская двойных стандартов. Именно по этой причине в последнее время в нее пришли многие, в том числе и состоявшиеся люди. Национальные проблемы не решаются уже больше 10 лет, за это время выросло новое поколение неграждан, но, даже натурализовавшись, русскоязычные латвийцы лишены права на родной язык.И даже если мы вдруг решим все сразу социальные вопросы, в чем я сильно сомневаюсь, все равно одна реально существующая община остается загнанной в подполье. Тяжелее от этого самому государству, ведь наше внутреннее неприятие разрушает его — разделившийся в себе дом не устоит. Мы сделали шаг к компромиссу лозунгом «Это наша страна», показав тем самым, что готовы нести за нее ответственность.— Для того и гражданство получаете? — Да, только пока еще не получаю — жду решения президента. Экзамены я сдал. Хотя считаю процесс так называемой натурализации унизительным и аморальным по отношению к постоянным жителям страны. Я всю жизнь трудился на ее благо, здесь родились мои дети, я всегда был законопослушным гражданином, и меня незаконно лишили гражданства. Если бы я был государственным деятелем Латвийской Республики, латышом, то закрыл бы натурализацию. Достаточно послушать разговоры в коридорах перед экзаменами, чтобы понять: прошедшие эту процедуру будут помнить унижение всю жизнь. Сейчас это дает латышской элите чувство глубокого удовлетворения, но история на этом не заканчивается.— Вас не беспокоит спад общественного настроения, ведь сколько боролись против реформы, а результатов нет. — Это только на первый, очень поверхностный, взгляд. Цикличность — это нормально, ничто не может развиваться по нарастающей без перерыва, просто пришло время менять тактику борьбы. А разговор о реформе еще только начинается, ведь защита русских школ обернулась консолидацией общины, и теперь давление на власти станет не только уличным, но многослойным. В результате даже неполитические акции типа русских праздников и выставок приведут к тому, что не замечать русских будет невозможно.И второе –— русские перестанут мимикрировать под латышей, перестанут стыдиться своего языка, отдавать своих детей в латышские сады и школы. Неприлично будет скрывать свою русскость. И властям придется считаться с тем, что 40 процентов русскоязычных жителей страны — далеко не меньшинство. Я несколько раз спрашивал у Нила Муйжниекса, понимает ли он, что в реальности так или иначе более 80 процентов русскоязычного населения поддерживают нас, а не его реформу. Он так ничего и не ответил. Понимает же, что я прав. Люди–то несогласные остались, они ищут новые пути, думают…— Смело высказываетесь — это у вас наследственное? — Надеюсь. Я –— натуральный «оккупант». Мой отец, полковник, приехал в Латвию в 60–м. Он воевал в морской пехоте, в Заполярье, награжден, в том числе и орденом за взятие острова в Норвегии. Всю войну прошел с первых дней. Мальчиков того призыва, рождения 20–21–го годов, вернулось с фронта три процента. Может, поэтому мой сын теперь старпом на супертанкере… Кстати, он учился в рижской Морской академии. Поступал в 92–м, когда новое веяние предписывало сдавать даже английский на латышском. Много ребят на этом «погорело», а он получил по максимуму — две десятки. Так вот из области любви к латышскому — откуда у него, внука «оккупанта», без всякой реформы взялись такие знания? И знает он 4 языка, так что про наше «плохое» образование я в курсе. Наши дети по–латышски говорят, а вот латыши вырастили целое поколение, не знающее русского языка. Какая ж тут конкурентоспособность и тем более интеграция? Мы свою способность к ней доказали, теперь слово за другой стороной. Я думаю, что настоящая интеграция начнется тогда, когда у нас будут два равноправных языка.P. S. 19 октября в Административном суде по ул. Абренес, 3, в 10.30 будет рассматриваться «дело» Виктора Дергунова за участие в акции протеста на ступеньках Кабинета министров 1 сентября (когда группа защитников русских школ в ожидании правительства приковалась цепями к входным дверям).